По кубановедению Голодомор. Свидетельства голодомора в станице Новощербиновской Работу

метки: Человек, Станица, Голод, Никогда, Теперь, Голодомор, Кладбище, Сверху

Муниципальное общеобразовательное учреждение

Новощербиновская средняя общеобразовательная школа №9

Свидетельства голодомора в станице Новощербиновской

Руководитель: Королева М.В.

Ст. Новощербиновская 2008

о голодоморе 1932-1933 годов.( по рукописи Игнатенко В.П)

Будь зарубкой на века.

Полную и точную историю нашей станицы еще предстоит кому-то написать. Возможно, будут тщательно исследованы и освещены и так называемые белые, то есть неизвестные, но фактически горькие, черные ее страницы: время Гражданской войны, начало коллективизации, Вов, оккупация. Но самым черным периодом стала зима 1932-1933 годов, когда согласно постановлению Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) станицы Старощербиновская, Баковская, Платнировская, Новощербиновская были занесены на черную доску за «безобразное отставание в выполнении плана хлебозаготовок». Сегодня мы постараемся восстановить события того времени.

«Голодомор»- страшная страница нашей истории, которая долго скрывалась и замалчивалась. Запрещалось говорить на эту тему и даже уже после смерти Сталина, многие очевидцы боялись рассказывать об этом вслух. Вот почему многие жители нашей станицы ничего не знали и не знают о голодоморе. Только лишь в последнее время стали появляться некоторые свидетельства той трагедии в книгах, газетах и т.д. Об этом стало возможно говорить на уроках истории и кубановедения в школах. Так на одном из уроков кубановедения мы знакомились с причинами голодомора. Учитель рассказывал о голодоморе на юге России- в Ростовской области, на Ставропольщине, в Краснодарском крае, в нашем районе. А меня заинтересовало, то как проходил этот процесс у нас, в станице Новощербиновской. И я решила подробнее познакомиться с этой страшной страницей в истории станицы.

Цель данной работы –изучить факты, доказывающие, что в период с 1932-1933 голодомор в ст. Новощербиновской был.

Для достижения поставленной цели решались следующие задачи:

В поисках фактов о голодоморе я стала расспрашивать жителей , которые могли еще помнить об этой трагедии. И вот одна из жительниц станицы — Игнатенко Мария Яковлевна показала мне записную книжку своего мужа. Это небольшой блокнот красного цвета, исписанный красивым размашистым подчерком. А в нем записаны воспоминания, свидетельства тех людей, которые пережили голодомор в ст. Новощербиновской. Записная книжка принадлежала Игнатенко Виктору Павловичу.

Записная книжка Игнатенко В. П.

Эссе экономическое лидерство

... Он стоял во главе государства и выводил Казахстан из экономических и политических потрясений после распада СССР, как опытный капитан ... панный бриг. Обошлось без межнациональных конфликтов, без Майдана и голодомора. Захватывает дух, когда понимаешь, чего добилась страна за последние ... а тот, кто может заставить команду играть лучше всех. Лидерство начинается с личных качеств лидера Я абсолютно уверена в ...

Учитель. Писатель. Председатель сельского совета. Наверное, первый из станичников, кому удалось собрать и систематизировать сведения о прошлом нашей станицы и изложить полученные сведения в художественной форме. Инициатор, идейный вдохновитель возрождения казачества в станице. Первый атаман казаков станицы (после Октябрьской революции).

Родился Виктор Павлович в 1930 году, окончил 10 классов средней школы № 9, был комсомольцем, поступил в Ростовский политехнический институт, но скоро понял, что «тянет» его в мир литературы. Стал студентом Ростовского университета филологического отделения.

В 1952 году пришел работать в среднюю школу № 9 станицы Новощербиновской преподавателем русского языка. Около 7 лет был председателем Новощербиновского сельского Совета. Вся его жизнь – пример честности и полной самоотдачи в работе. 34 года жизни он отдел честному труду, воспитанию детей. С 1986 года Виктор Павлович ушел на пенсию.

Виктор Павлович понимал, как много значит для молодежи приобщение его к героическому прошлому нашей страны, нашей станицы. В комнате «Боевой и Трудовой славы» СОШ № 9 есть уникальный материал о первых комсомольцах нашей станицы.

В 1971 году Краснодарское книжное издательство выпустило повесть В. Игнатенко «Июль – пора хлебная», за которую автору присужден диплом Краснодарского отделения Союза Писателей СССР.

В последние годы жизни много сил и энергии отдел Виктор Павлович возрождению казачества в станице Новощербиновской. Это по его инициативе и при его деятельном участии 16 февраля 1992 года был проведен сход потомков казаков. На сходе было принято решение о создании казачьего общества станицы, принят его Устав и избран атаман. Виктор Павлович стал первым атаманом, после длительного, более семидесятилетнего перерыва.

Виктор Павлович занимался поисковой работой, ходил по домам жителей станицы Новощербиновской, расспрашивал и записывал их воспоминания. С 1990 года Виктор Павлович занимался сбором рассказов очевидцев о голодоморе 1933 года. Эти записи долго хранились в рабочем столе писателя и еще нигде ни публиковались.

Благодаря кропотливому труду этого человека сохранились и дошли до нас свидетельства той страшной трагедии.

Геноцид – истребление отдельных групп населения, целых народов по разным мотивам. К числу групп населения, подвергшихся геноциду, многие исследователи относят и казачество.

«Расказачивание».

Сплошная коллективизация, раскулачивание.

Результатом сталинской коллективизации стал голод 1932-1933 гг. Он поразил ряд районов страны, в том числе Кубань. Об этой страшной трагедии долго молчали. Каковы ее причины, кто повинен в гибели миллионов людей?

Причины голода лежат в методах коллективизации, в политике заготовок. Колхоз обязан был сдавать свою продукцию государству. Валовые сборы в колхозах уменьшались, а заготовки из года в год росли. В 1930 г. на Северном Кавказе было изъято 34,2 процента валового сбора, 1931-м – 38,3%. Нужда в хлебе была. Росло городское население. Но увеличить производство зерна можно было, лишь материально заинтересовав население. Однако это не волновало Сталина и его соратников. Они продолжали «закручивать гайки». А планы хлебозаготовок срывались.

Хлеб в 1932 году «не вышел». Да и откуда ему выйти, если в 1931 году сев озимых был проведен по нераспаханной стерне, а весной того же 1932 года весенний сев яровых и пропашных культур длился до конца мая. Пора уже было выходить жать в поле, а хлеборобы под командованием двадцатипятитысячников еще только сеяли. Новой власти было все под силу, даже переносить сев с весны на лето.

Кооперативное движение России в 20-30-е годы ХХ века

... в мощный рычаг развития рыночных отношений в деревне и стимул экономического подъема сельских тружеников. Прочно удерживая лидерство в охвате дворов в деревне и в ... в работе будет поднята проблема кооперативного движения в период нэпа и е ... особенно в первые годы Советской ... в зависимость от себя оставшееся в живых население страны. Окончательно сформировались три основных элемента внутренней политики, ...

В результате план хлебосдачи выполнять было нечем. Но разве это можно допустить? А что скажет товарищ Сталин? В ходе уборки в некоторых колхозах под трудодни выдали колхозникам часть зерна с первого намолота. Хлеборобы с трудом дотянули до нового урожая. Но вскоре поступило распоряжение вышестоящих властей прекратить выдачу зерна на трудодни до тех пор, пока не будет выполнен план по хлебозаготовке. Колхозникам стало ясно, что их обрекли на голодную смерть. Они понимали, что план выполнить не смогут. С этого времени и стали создавать тайники с запасами зерна.

22 октября 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение: «В целях усиления хлебозаготовок командировать на две декады полномочные комиссии под руководством Л.М. Кагановича – в Северо-Кавказский край». Комиссия во главе с Кагановичем прибыла в Ростов-на-Дону 2 ноября. Уже 4 ноября крайком партии принял постановление «О ходе хлебозаготовок и сева на Кубани». В нем говорилось: «Ввиду особого позорного провала плана хлебозаготовок и озимого сева на Кубани поставить перед парторганизацией в районах Кубани боевую задачу: сломить саботаж хлебозаготовок села и сева, организованный кулацким контрреволюционным элементом, уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактическими проводниками саботажа…»

Далее перечислялись «саботажники», первые станицы, занесенные на «черную доску. Среди этих станиц были Старощербиновская и Новощербиновская. В станицы прекращался завоз товаров, прекращалась государственная и кооперативная торговля; запрещалась колхозная торговля; отменялось всякое кредитование и досрочно взыскивались кредиты; предлагалось провести проверку и чистку «всякого рода чуждых элементов». Коммунистам станиц поручалось «изъятие контрреволюционных элементов». Названным станицам пригрозили выселение в северные области.

Балакший Парфентий Матвеевич (1913г.)

32 год по урожайности оказался даже выше предыдущих средних годов. Люди обнадеженные, несколько даже расслабились и не сразу заметили, как резко началась меняться обстановка. Хлеб был вовремя скошен и сложен в скирды, как и всегда это делалось, чтобы потом подуправившись с остальными, не требуемым отлагательства делами, приступить основательно и обмолотить на стационаре. То что успели обмолотить загодя еще летом, хранилось надежно в закромах. А то, что оставалось в поле, было сметано и сложено в скирдах. Особо тревожиться, следовательно, причин не было….

Во- первых, так называемый транспортный отряд явно не справлялся с тем грузом, который безжалостно наваливался на плечи. Возили днем и ночью без перерыва, опустошая подчистую амбары. И люди как-то не обратили особого внимания и не предали этому значения. Хотя за их труды не выдали ни грамма им положенного, они сами повсеместно способствовали вывозке на элеватор. За их спиной возвышались по- хозяйски сложенные скирды – вся их надежда и спокойствие на будущее.

Во-вторых, в конце октября обложили дожди, придавив собой все на свете, парализовав всю работу. К тому времени у людей все, как говорится, начало выпадать из домашней сусеки. Но это было еще не самое страшное. Даже когда началась погода и подступив к скирдам люди обнаружили в них тьму мышей, уже обглодавших колоски, щедро обмазанных мышиным пометом, и тогда еще сохранялась надежда избежать вступившего на порог голода – еще можно было выхватить из прожорливой мышиной пасти оставшийся хлеб, пусть не богатый, но все же еще хлеб. А вот когда и эту единственную надежду на спасение тем же путем отправили на элеватор, люди не на шутку встревожились: как же так, а самим как же жить дальше на зиму глядя? Путного и вразумительного ответа они ни от кого не получили. Когда же вслед за этим по хатам пошли комсоды, выгребая все на свете до последней крохи, всем стало ясно – это голодная смерть.

Отчет по товароведно-торговой практике в магазине «Трусовский хлеб»

... не уступает по своему оформлению аналогичным магазинам. Часть торговых площадей сдается в аренду частным предпринимателям под магазины, кафе, салон красоты. Магазин «Трусовский хлеб» работает ежедневно ... магазин оснащен всем необходимым торговым оборудованием, в том числе и холодильным, вследствие чего можно расширять ассортимент охлажденных и мороженых продуктов (особенно ставших столь популярными в ...

Лихорадочно кинулись прятать, что еще не попало в лапы комсодовцев. Но прятать, как оказалось, уже было нечего. Несмотря на голод, ворошили по всем закоулкам, по-собачьи вынюхивая последнюю кроху и забирая в свои карманы. А оттуда, сверху требовали хлеба, устанавливая все новые и новые распорядки. И хотя ни то, что хлеба, даже духу его давно уже не было, в станицу слались всякого рода уполномоченные и чрезвычайные комиссары с неограниченными полномочиями. И все одно твердят: хлеб есть, хлеб спрятан, его надо во чтобы не стало найти!…

Кроме комсодов, хлеб искали группы комсомольцев и даже пионеров. Заходили в хаты, переворачивали все вверх тормашками на глазах равнодушных уже ко всему и похудевших от голода хозяев. «Где хлеб, признавайтесь? Все равно найдем – хуже тогда будет!» Что могло быть хуже голодной смерти, уже безжалостно стиснувшей глотку своей костлявой рукой!!!

Балакший П.М.: «Я тоже со своей комсомольской группой ходил по хатам, тоже искал. Зайдешь, глядишь, а хозяева уже почти мертвые. Что там было искать – все было и так ясно! Слова в глотке застревали и сердце сжималось. Им бы помочь, пока еще живыми были, а не последние крохи отнимать. Особенно тяжко было глядеть на детей, не беспомощные и безропотные существа. Ручку, как соломинку тоненькую протянет и еле шепчет: «Дядя, дай сухарик!» Дверью хлопнешь да на улицу».

Помню, целый день по хатам проходишь – ничего не нашли. Вечером в штаб на разбор. Был у нас приставлен один комиссар авиаотряда, который базировался у нас. Такой высокий, сухой и … дурной мужик кожаном френче. Заходим мы группой в комнату, он только зыркнул по волчьи и тут же: «Есть предложение арестовать и в двадцать четыре часа судить руководителя группы Балакшия и его помощника Сердюка. За антисоветский либерализм – за весь день ни грамма хлеба не нашли! С такими накормишь рабочий класс!»

Я не выдержал и сказал: «Да с такими не накормишь – они сами с голоду уже умирают, их самих нужно срочно спасать?!»

«Арестовать!» — оборвал комиссар, Ведите в милицию» — прибавил он. «Так он же комсомолец – заметил один из пожарников, которым было вменено в обязанность сопровождать арестованного.

«Давай сюда билет – потребовал тут же комиссар. Я отдал. «Теперь ведите!» Меня и Серегу привели, посадили в арестантскую. «Ну, — думаю, — и слава богу – завтра уже не пойду трясти голодных и умирающих». Что было бы со мной, даже не знаю, если б в это дело не вмешался секретарь. Меня выпустили, а Серегу так и забрали в Ейск. До сих пор ни слуху, ни духу о нем, будто и не было на свете человека…

Осталось малоисследована

... списка использованных источников. Основное содержание работы. Первая глава магистерской работы посвящена особенностям внешнеэкономической политики Российской Федерации: понятию, целям и ... глобализации, разработанности концепции внешнеэкономической политики, тема осталось малоисследована. Проблемы касаются недостаточной теоретической разработанности внешнеэкономической политики, самого понятия и ...

В комсомольской ячейке колхоза «Вперед» насчитывалось около двадцати комсомольцев. А к моменту второй чистки осталось всего трое – я, дивчина одна и еще хлопец, конюхом работал. Начали вычитывать членов комиссии по списку, а я ему отвечал: умер, умер, умерла… Ему это видно не понравилось, он попросил меня отвечать – выбыл! Стал я так отвечать, а он «по какой причине выбыл?» — «Все по той же, — отвечаю, — по причине смерти». Прихожу как-то к председателю колхоза, говорю ему так и так, умирают комсомольцы от голоду. Он ничего мне на это не сказал, стоял долго молча, на меня посмотрел своими запавшими от голода глазами, потом встал, кивнул, чтоб я за ним шел. Пришли мы в кладовку. Он говорит «Ивановна, покажи, что там у нас на сегодня из продуктов осталось». Кладовщица вытянула один из деревянных ящиков, показала оставшийся на самом дне горох, пояснил: «Ровно два пуда, — вздохнув тяжело, добавил: это на весь колхоз, а на дворе только декабрь».

Так и не помог я своим комсомольцам – выбыли они почти все из комсомола по известной причине. К весне нашу ячейку закрыли, потому что остались нас только двое: я и тот парень, что работал конюхом.

К весне в станице остались одни только коммунары. Из 7,5 тысяч человек едва набралось немного большим 2-х тысяч. Остальных закопали в общие ямы. В течение всей зимы, особенно во второй половине, не успевали арбами возить на кладбище окоченевшие трупы. Довозили остальных уже весной. Этим делом занимались пожарники, которым за это выдавали специальный паек. Ходили по хатам, выносили кого в чем трупы умерших людей, кидали в арбу и везли на кладбище, сваливали там как попало в яму, посыпали сверху известкой и кое-как прикрывали землей. Собаки, озверевшие от голода, таскали из этих ям человеческие ноги, руки, головы… Одних, перед тем как на кладбище везти, подвозили и считали для отчетности: из такой-то хаты, такой-то умер, но в большинстве своем нигде не отмечали, везли прямо на кладбище. Поэтому точных данных о том, сколько и кто в ту зиму в общие ямы попал, таких сведений нигде просто нет.

Из числа коммунаров за время голодовки погиб только один человек – Рудь. И то погиб он при такой обстановке. Вздумалось ему почему-то пешком отправиться в Старощербиновскую, где-то на пол пути, наверное, покинули его силушки, свалился он возле близстоящей от дороги скирды соломы, да так и погиб.

Коммунаров комсоды не трогали, так что по сусекам у них с осени еще кое-что осталось. У коммунаров даже в голодовку один раз в день в обед, кормили людей в общественной столовой. Как кормили – тут уж, как говориться, было не до жиру, но в живых можно было остаться. Почему не трогали коммунаров, то ли оттого, что они были плановыми переселенцами, то ли оттого, что они умели за себя постоять, это трудно сказать с определенной точностью и достоверностью. Но все-таки к ним судьба оказалась более милостива и щадящей. Хотя осенью их амбары вопреки их воли, опустошали, даже замков не стали срывать, выносили заднюю стену для удобства и все увозилось. Зато домашние сусеки остались в неприкосновенности. Коров, кур и всякую прочую живность тоже не тронули. На том худо-бедно, но до весны продержались. Правда были единичные случаи, что и среди коммунаров, особенно в январе, как раз в самый голодный пик, стали появляться опухшие. Таких, как могли, всем миром поддерживали и до голодной смерти не допускали все же.

Информационного общества была развита Мануэлем Кастельсом в труде ...

... Объект: потребительские предпочтения Предмет: влияние интернета на потребительские предпочтения Цель работы – изучить механизмы и оценить влияние интернета на потребительские предпочтения ... нам выявить специфику влияния в рамках данного государства. Изучение влияния интернета на общество прослеживается ... обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и ...

Самым тревожным оказался месяц январь 33 года, когда уже хоть шаром покати, даже мышей не стало. Да в добавок к голоду еще и холод придавил. Люди так обессилили, что не в состоянии были сами себя согреть, хотя у каждого во дворе и солома была, и кизяк. Растопить печку просто не было сил. Немало было таких, что под скирдами, на куче насмыканной соломы так и остались до весны, пока до них не дошла очередь пожарников. Старались топить тем, что оказывалось под рукой: досками с кроватей, столами, сорванными полами. Помимо того, что люди силы свои берегли, экономно их используя и стараясь лишний раз на мороз не выходить за соломой, они еще и боялись выходить из хат – и потому времени уже стало распространяться людоедство. Если, скажем, кто и отчаивался куда-то идти – в сельсовет или по вызову, или за чем по нужде – нужно было держаться только строго по центру дороги, ни в коем случае нельзя было ходить по тротуару, возле хат и заборов – могли заарканить и съесть.

Сведения о людоедстве все чаще и чаще стали поступать в сельсовет. По станице стало опасно ходить в одиночку, ходили только группой по нескольку человек с палками или железными прутами. С вечера же и до позднего утра станица вообще до жути вымирала, оцепенев в добавок к голоду еще и от страха. У кого к тому времени оставалась дойная корова, держали ее в хате, радом с ней спали, чтобы охранять от голодного дерзкого вора. Воровали все что только было можно и у него тоже, можно у чужих, у своих родных. При этом ни останавливались ни перед чем – убивали, душили, резали не взирая на родство. Жалости ни у кого ни к кому не было. Как правило выживал только сильнейший и наглый. Стыдливый и мягкий сидел молча и принимал безропотно смерть, как наказанье божье. Как правило в семьях сначала умирали родители, сначала отец, потом мать, отдав своим детям все, что только могли отдать, они были готовы отдавать себя по кусочкам, лишь бы спасти малолетние души, лишь бы не видеть их просящих молчаливых глаз, уже покрывших смертельно синими кругами. Детей обычно находили окоченевшими на мертвых телах их родителей. Эти страшные картины остались, как говорится, за кадрами нашего всеобщего социалистического могущества. Более того, делается все возможное и невозможное, чтобы эти картины скрыть, наложить на их гору незаслуженного зазорного забвения. Сделать все, чтобы ничего подобного у нас никогда не было, а если и было бы, то не в наше счастливое время всеобщего рассвета. Нет, было, было, было! Было и такое, когда доведенные до отчаяния матери бросали своих малолетних детей в колодцы, чтобы больше не видеть их голодных глаз, их тяжких невыносимых, безнадежных мук медленного угасания. Кто возьмется судить этих сломленных в духе своем матерей? Лишь только сытый, незнающий вкуса обычного сухаря, лишь только тот для которого недостаток импортной тряпки вызывает целую трагедию в его жизни, лишь только тот, кто всего этого ужаса не испытал на своей толстой шкуре. Обезумевшая от горя мать, глядящая каждочастно на протяжении долгих мучительных дней на свое медленно угасающее чадо, — более чем великомученица. Наш язык, чтобы выразить все ее муки, какими-то сугубо понятными словами, дающими право даже всевышнему судить ее за то такое, что не ее это грех, а лишь муки ее…

Что такое человек

... разрешения. Можно сказать, что вопрос о человеке для нас является скорее тайной, чем проблемой. Наука, решая проблему, может дать удовлетворительное объяснение проблеме устройства атома, узнав, что он состоит из ... влиятельных метанарративов, которые в случае Истории являются Текстами, претендующими на новый тип жизнеустройства. Я вижу, что реальность плоха (и идет к катастрофе), я понимаю, что в ней ...

Собственно, январь и февраль 33-го довершили начатое с осени 32-го. Это стало апофеозом голодного безумия, заставившего обезумевшего от голода человека поднять руку на самый большой грех им совершенный – вкусить тело себе подобных, то что запрещено и богом, и самим дьяволом. Люди стали сами себя пожирать, что звери алчные, ненасытные. Говорят, попробовавшие этого, никогда уже не смогут обрести своего первоначального облика человеческого, никогда уже не в силах отрясти с рук своих этот грех, хотя видом своим и будут напоминать еще человека. Это во сто раз сильнее всяких наркотиков, это уже не излечимо!

Балакший Т.М.: «Однажды мой товарищ, тоже коммунаровский, сказал мне: «Пойдем на кладбище, посмотрим, что там творится». Я уже знал примерно, что там творится и долго не соглашался на подобную экскурсию. Но он все-таки меня уговорили, и мы пошли. Не подходя близко мы увидели, как с подъехавшего только что арбы сваливали трупы в яму. Сваливали, как мусор. Поэтому в яму летел кто как: стоячи, поперек друг друга, с руками в стороны, ну, как говорят – как попадя. Их даже не укладывали из практического соображения, чтобы больше вместилось в яму. Кидали и кто в чем был: одетых, полураздетых, почти голых. Запомнилась такая картина: одного скинули в яму почти голого, но в валенках и шапке. Смотреть на такое было долго невмоготу – сердце останавливалось и в глазах круги шли. Я отвернулся и плохо соображая, пошел куда глаза глядят. Товарищ – следом. И тут мы уперлись в разрушенную часовню, в яму перед ней. Мы остановились. В яме сидел хлопец лет, может, десяти – двенадцати и цокал по чём-то, я даже не сразу разглядел, по чём он цокает.

• «Ты что тут делаешь?» — спросил я несколько оторопев.
• «Ногу отрубываю» — спокойно ответил хлопец, едва взглянув на меня нехотя и продолжил свое дело.
• «Какую ногу?» — не понял я.
• «Мертвяка» — пояснил хлопец коротко.
• «Зачем?» — ужаснулся я, сообразив наконец.

– «Исты» — просто пояснил он. Я опешил и не знал, что еще сказать этому малолетнему людоеду. Товарищ потянул меня за рукав. Я не знаю, как дошел до своей хаты. Я не то, чтобы испугался, я просто не мог убедить себя в том, что такое может быть среди людей. Я не мог никому об этом сказать, даже матери или отцу. Потом я ко всему этому будто привык. Нет, к такому привыкнуть нельзя. Просто я, наверное, отупел думать. Как бывает при очень сильном ударе, когда в первые доли секунды ничего не чувствуешь.

Другой раз, уже в конце февраля, мы втроем (я, мой кореш и одна дивчина) шли в МТС, где проходили курсы трактористов и где нас один раз в обед подкармливали – давая кусочек хлеба или макухи, величиной со спичечный коробок, и какой-то баланды – кипяченной воды замутненной вперемешку со свеклой или капустой. Шли по дороге, хоть и втроем.

Вдруг слышим женский крик: «Караул, спасите сыночка моего, людоеды украли!»

Ну мы туда на ее голос: «В чем дело?» — спрашиваем,

• «Ой, божечки милые, минуту назад сыночка украли»
• «В какую хату его повели?» — допытываем

– «Вон в ту!» — показывает через дорогу, на, по всему видать, заброшенную хату. Мы в хату. Открываем одну дверь – никого, другую – там теплый дух, печка топится, перед печкой заслона куча соломы, за грязным столом сидит мужик, будто из печи вытащенный – черный, грязный, заросший по самые глаза. На печке, в чугунке что-то бульчит, варится

Человек экономический. о происхождении неолиберализма

... по радио в ходе предвыборной кампании, Рузвельт произнес свою знаменитую речь о "Забытом человеке". Он объяснял происхождение экономического бедствия низким уровнем потребления масс (почти точно по Марксу) и ... обрить голову и увезла с собой в Голливуд. Юл Бриннер. Человек-миф, человек-легенда, человек-загадка. . . Одни говорили, что он пел еще до революции в знаменитом цыганском хоре ...

– «Ты что тут делаешь?» — сразу ж к нему. Мужик равнодушно глядел на нас и молчал, явно не желая вести с нами ни какого разговора. Я обратил внимание на его толстые, уже явно не помещавшиеся в штанах ноги, водянистое лицо с блестевшими, будто надутыми щеками и совершенно бессмысленные глаза, без тени какого-либо соображения или страха.

• «Ты что варишь?» — спросил товарищ, подойдя к горячей плите.
• «Мясо» — едва шевельнул губами мужик, не двинувшись с места.
• «Что за мясо?»
• «Людское» — снова так же ответил мужик.
• «Какое?» — не поверил ему товарищ, открыв крышку с чугунка и пытаясь что-либо разглядеть сквозь пар.

Он взял с припека не то черенок от деревянной ложки, не то щетку и начал ворочить нею варево в чугунке. Один из кусков этого варева он подцепил наконец и приподнял над паром. Белое-белое мясо не похожее ни на какое другое мясо, предстало нашим взглядам.

• «Ты что с ума сошел?» — испугался вдруг товарищ, поверив в то, о чем говорил мужик.
• «А еще есть?»

— «Есть» — с трудом поднялся мужик, направляясь к двери. Мы все трое, озираясь, от испуга, пугаясь друг друга, последовали за мужиком, он провел нас в конюшню через дверь, ведущую прямо из сеней. Кивнув рукой в сторону кучи буркнул: «Там» — «Разгребай!» — крикнули ему. Но он только головой крутил тут же бессильно опустился на землю. Товарищ взял грабли и начал сверху стягивать полову, что-то забелело, когда потянул ближе, увидел труп младенца, завернутый то ли в полушалок, то ли в кусок грязной простыни. Разворачивать не стали, спросили: «Еще есть?» — ответил – «Еще трое». –«А соседний где?» — он головой покачал: — «Тут все свои дети, с женой вместе померли, чужих нет, клянусь богом». Дальше не стали разгребать. Не знали, что делать дальше, как отсюда выбраться вообще. «Надо в милицию заявить» — наконец придумали почти в один голос. «Слава богу» — отозвался на то мужик, еще плотнее припав к земле – «Простите меня» — прошептал он, скорее всего не пощады вымаливая, а винясь перед теми усопшими, кто и в свой последний миг не смог принять его греха людского.

Милиция потом, позже, все-таки нашла сына матери, живого и невредимого – он просто заблудился и попал к добрым людям, вернувшим его своей матери. Что с ним после сталось – не знаю. Может и выжил, а может и нет. Только никогда больше в жизни ни с ним, ни с его матерью встречаться не пришлось, хоть и жил почти по соседству.

Когда спросили у Парфентия Матвеевича, пережившего то смутное время 33-го и прожившего после того порядочно долгую жизнь, побывавшего на неимение жестокой войне, клявшегося оттуда вернуться счастливым, как говорится целым и невредимым.

• «Скажите, что по вашему был это за голод – при хлебе, при урожае?».

Он долго сидел молча, видно долго ворочатся его мысли вокруг этого вопроса и ничего определенного на это ответить не мог.

«человек единственное животное, для которого собственное ...

... это семья в состав которого входит несколько супружеских пар или , как минимум, несколько поколений взрослых людей. глава бывает либо отец-это патриальхальная семья , если мать ... которая включает в себя способы взаимодействия людей и формы их объединения. Семья-- это малая социальная группа , основанная ... каждый ребёнок имеет право вырожать свои взгляды по всем вопросом право на здоровье право на ...

-Я, можно сказать в сравнении с теми, что там лежат в общих ямах, не пострадал – как-никак в живых остался и меня, как говорят, благополучно миновало, но иной раз будто ни с того, ни с сего сожмется сердце и какой-то своей неразгаданной гранью вдруг повернется все то прошлое и отвязаться от него, ну ни как не в силах. Начну перебирать все это заново, стараясь восстановить до самых мелких подробностей без всяких, что называется принуждений и подсказок со стороны и сверху, и честно признаться, не могу своим умом дойти до той истины, что могла бы дать единственный правильный на тот момент ответ, знаю и убежден только в одном: такое нельзя людям забывать и до правды докапываться нужно. Да нельзя такое забывать, если даже и постараться его не помнить.

Терещенко – Маликов Александр Васильевич

• Помню ли я голод? – переспросил он и умолкает на минуту, будто возвращаясь к тому, уже навсегда ушедшему горю;
• потом говорит, сдерживая тяжкий вздох:

• «И рад бы не помнить, да оно само не забывается. Конечно, воспроизвести такую картину всего того уже вряд ли можно, кое-что восстановить из памяти – сколько мне там было: 12-13 годков – вообще прошло мимо как бы незамеченным, а точнее неосмысленным. Но отдельные куски, как сказать фрагменты этой страшной картины, иной раз встают перед глазами в мельчайших подробностях. Вот, например, как сейчас вижу мать, крепко державшуюся на ногах. Худая, жилистая, широкая в кости, с какими-то живыми, наперекор всему, горящими глазами. Тихо угасавший отец рядом с ней выглядел как-то жалко и не по-мужски немощно. Вообще отец у нас сроду чужого ни крохи не взявший и нас к тому всех приучивший. Для того времени был не жилец: сам с голоду помер и вслед за собой четверых детей потянувший в могилу. Он был слишком добрым, жалостливым и безропотным, он, сколько мог, отдавал почти все нам, детям, заведомо обрекая себя на голодную гибель, но этим он все равно не мог нас спасти. Он, как говорят, сразу сдался на милость смерти, без всякой борьбы. Нет, он не лежал на топчане, он еще работал, ухаживал за колхозными конями, что-то делал по хозяйству, он так и умер на ногах;
• прилег под дверями конюшни немного отдохнуть, да так больше и не поднялся. Мне кажется, он в хату боялся лишний раз зайти, что б только не видеть наших голодных глаз. А мать всеми силами боролась за нас всех. Что-то где-то она раздобывала, вроде доставала из своих неведомых для нас тайников: то кусок кабака испечет, то из пшена крупы баланды сварит, то по сухарику каждому ткнет. Чем она сама кормилась, честно сказать, мы не видели, словно живым духом жила. Она вся была в поисках, не сидела, чего-то откуда-то дожидаясь. Знала, что никто ей не подаст ничего виде милостыни, что обо всем надо было заботиться самой. Помню собрала она последнее барахлишко, какое еще к тому дню осталось, связала его в узелок и говорит мне: пойдем, может где-нибудь обменяем на продукты. Из всех детей я был самый крепкий, потому мать и взяла меня своим помощником. Нас к тому времени осталось пятеро: самый старший брат, шестой, куда-то умотал в неизвестном направлении. К нему стали придираться власти. Один раз взяли в ОГПУ, другой из-за дядьки бедного офицера. Знающие знакомые люди Ивану посоветовали по секрету: «мотай отсюда, пока к тебе «черный ворон» не прилетел». Так в народе прозвали машину полуторку – машину, в которую ночью забирали неблагонадежных, впоследствии становившихся, как правило, врагами народа. Брат послушался умных людей и убежал из станицы. Сегодня убежал, а на следующую ночь и вправду «черный ворон» в нашу хату прилетел. После голодовки брат объявился. Был почти рядом оказывается, под Ростовом, в Батайске, в каком-то совхозе пристроился. Голод пережил, а вот войну нет – погиб в самом начале.

Так вот, осталось нас значит пятеро: три брата и две сестры младшие. Пошли мы с матерью на раздобычу в соседнюю станицу – Новодеревянковскую. Шли весь день с утра до позднего вечера. Было уже холодно. Прибились к какой-то крайней хате, попросились переночевать. Нас пустили. Хозяйка оказалась доброй женщиной, даже покормила нас чем могла. Даже хлебушка дала. Я сой кусочек съел, а мать свой в карман припрятала. Утром снова хозяйка нас покормила, и я про себя решил, что в этой станице люди легче живут. Сходили мы с матерью на базар, поменяли свое барахло на крупу и полбуханки хлеба и пять качанов кукурузы. И направились до дому. Только за станицу вышли – «Стой, кто там идет?». Напоролись, оказывается, на охрану. Станица была занесена на «черную доску» и выезд из нее строго запрещался. Повели нас в центр. Мать все молитвы шептала, про помощь у бога, а я по сторонам глядел. Вижу, как группу арестованных мужиков куда-то водили, все какие-то черные, грязные, бородою заросшие. Военные и милиция на конях туда-сюда скачут. По их действиям – дел у них невпроворот. Привели нас к начальнику, у того тоже запарка – народу набито. –«И кто такие?» — спрашивает у нашего конвоира. – «Да вот задержанные по выходе из станицы». –«Откуда?» — спрашивает мать. Та видно, не растерялась – «Из фермы, из той что за станицей». «Так за каким х… ты их сюда притащил?» -накинулся начальник на подчиненного. – «Без них тут мало, что ли дел? Веди их где взял.» — махнул рукой. Тот правда вывел нас за станицу, толкнул в спину: «Ходят тут, лишь под ногами путаются! Сидите там и не рыпайтесь! Другой раз попадетесь – на себя пеняйте! Брысь Отсюда!» Другой раз мы не хотели тут оказаться и перевели дух где-то уже под своей станицей. Домой пришли – чуть самих нас вместе с добычей не съели, так оголодали за эти двое суток.

Первым, как я уже сказал, умер отец. Это уже зимой случилось. Морозно было. За отцом плакали всей семьей. Скоро из-за страха, что за ним и мы все гуртом же пойдем вскоре. Отца еще хоронили как было и принято хоронить покойников. Сделали гроб из сорванных с конюшни неструганных досок, положили его туда на солому, накрыли ряднушкой в сложенные, холодные руки всучили медный крестик и отходную на лоб. На кладбище отвезли, я и младший брат. Везли долго, потому, что снег на дороге лежал, а лошади были полудохлые и останавливались почти через каждые десять шагов, отсапывали, тяжело вздыхая, тощая была, взмокревшие, едва выехали за ворота. На закате дня дотащились до кладбища. Мужики, копавшие могилу, показали нам куда сгрузить гроб. Мы еще долго стояли, не зная что делать. «Чего рот раззявили?» — обрушился было на нас один мордатый мужик, долбивший мерзлую землю ломом. – «Сгружайте пока сами не закочубели вместе с мертвяком». Мы не в силах ноги переставить, не то что сгрузить гроб. Другой мужик видно это понял, сказал тихонько тому, что на нас сердито кричал –«Пошли скинем, а то они и в самом деле дуба дадут, не видишь разве, что еле на ногах держатся?!» Чертыхнувшись, мужик вылез из ямы, вдвоем они скинули как попало гроб с саней рядом с целым штабелем таких же гробов, ожидавших своей очереди захоронения – для них уже не успевали копать могилы. Вернувшись домой, я никак не мог отвязаться от того видения, как лежал гроб с мертвым отцом, мне казалось, что лежать ему было в таком положении неудобно и неловко.

На другой день я решил наведаться на кладбище и поглядеть так ли все еще лежит гроб. Гроба на том месте уже не было. Все гробы расколочены и разорены до пугающей пустоты, валялись в стороне от ямы, а их постоянные жители аккуратно уложены в яму и политы сверху чем-то белым и вонючим. Это было сделано из чисто практических соображений – без гробов больше влезало в общую яму. И я пожалел, что зря пропали наши доски, ими можно было истопить грубу, на которой сидели мои младшие сестренки и вечно мерзли от холода и голода.

Следом за отцом вскоре отвезли на кладбище среднего брата, расставшегося с жизнью в мучительных муках от коликов в животе. Его отвезли уже без гроба, так просто завернули в мешковину. По нему уже не плакали. Даже страданий никаких не ощущали, вроде вместо человека везли на санях деревянную горку. Мать только перекрестилась окинув сухими глазами еще оставшихся в живых. Другого брата увозили уже не мы, а специальные подводы, ездившие по улицам и собиравшие умерших людей до ночи. Две сестрички так и угасли на холодной грубее. Одной было лет 8, другой лет 6. Но этой разницы в годах между ними не было видно: они выглядели как близнецы – двойняшки с одинаково большими в темных кругах прозябшими глазами, застывшими по носиками и высохшие как осенне-зимние листки на ветру. Кто бы не вошел в хату, они как заводные, протягивали свои тоненькие ручки и едва шевеля своими сухими губами, просили: дайте хлебушка. У меня и по ныне сердце разрывается на кусочки от их голоса. Впрочем, тогда этой жалости ни к ним, ни к себе, ни к кому другому не было. Была какая-то безболезненная отвращенность от всего, как под наркозом. Даже постоянное сосущее чувство голода куда-то уходило, будто — в животе м думалось: как должно быть, будет хорошо и спокойно там в потустороннем – загробном мире, скорей бы уже! «Скоро, скоро будет вам хлебушко» — утешал я сестричек, имея ввиду то о чем думалось мне уже самому. Сестричек тоже увезли на дежурной подводе. Я уже и не помню в какой именно день. Когда их отвезли, я с облегчением подумал: наконец-то и моя очередь настала! Хорошо бы в одну яму с ними, чтоб все-таки не разлучаться, дальше…

Однако вот не умер – все-таки разлучила меня судьба с моими родными братьями и сестрами. Остался я по сути один из всей семьи, уцелел.

В начале 33-го все кажись уже было съедено, все, что только можно было; даже кошек и собак. Говорят, что и людей уже стали есть! Честно скажу, мне такого самому лично, не давалось видеть. И слава богу. Как я выжил до весны, затрудняюсь на это ответить. Тут будто в тяжкий сон я впал. Может организм был у меня крепче, чем у других, может благодаря матери. А может, потому что возле коней был… Я говорил, что в нашей конюшне стояли колхозные кони и мы еще с отцом, когда он жив был, ухаживали за ними. Собственно голод начался с них, с коней. Они первыми начали, если можно так выразиться, умирать от бескормия. Они также страдали от голода, как и мы, люди. Только они были немыми, страдающими и ничего не могли нам сказать своим немым языком. Вот не поверите, я сам бы в то не поверил, если бы не был тому очевидцем – как на людей во время такой напасти все обрушивалось, в том числе и такая тварь, как вошь, так и на коней. Знал, что бывают вши куриные, свинячие, а чтобы конские – никогда не приходилось даже слышать о таком. А тут во время голода насела вошь на коней. Прям потоком пошла, особенно на ляжках, в паху, под репешей — что называется, пешком ходила. С коней и на людей переползла. А может это они с людей на коней перешли. Не знаю. Но коней в ту зиму вошь съедала: выводили, выскребали их, бедные кони от удовольствия раставали. Так вот первыми стали падать кони. А они все были на строжайшем учете. Боже упаси, скажем, дорезать, уже явно отходящую тварюгу. Нет. Жди, пока она сама околеет, потом вызови комиссию, она обследует, составит акт на падеж, сделает свое заключение, одним словом, все чин чином по соцзакону. А уж потом вези на скотомогильню. Только какая там скотомогильня. Еще чернила не высохнут на подписях комиссии, а уж вокруг падшей скотины целая свора людская. Даже на переруб не подвешивали для свеживанья – тут же по кусочкам разделывали так, что и места не оставалось, где коняга лежала. Все шло в ход: мясо, требуха, кости шкура. Оставались только хвост, грива да копыта. Бывало, конюхи еще дверные запоры не отопрут в конюшне, а дежурные уже тут как тут, с вечера дожидаются: не сдохла ли какая коняка. Вот благодаря смерти одних продлевали себе жизнь другие. Это тоже было невозможно, хотя говорить об этом сейчас вроде бы и не принято, более того, не каждый сытый себе это может представить из-за своей брезгливости. Ну так незря же говорят: сытый голодному не товарищ. А я бы тому коню дохлому, спасшему меня от голода, не побрезговал памятник поставить – во имя спасения так сказать. Я вижу в глазах ваших вопрос: ладно, хлева людям не уродило, то им не хватило, то ли было отнято кем-то, а скотине почто ж сена до соломы не заготовили впрок? В том-то и все дело, что не заготовили. А почему? Это уже другой вопрос, имеющий такое же прямое отношение к голодовке.

Принято считать, что голодовка была организована врагами нашими, что ее могло и не быть, потому как хлеб все-таки был и до нового на нем можно было прожить. Да и нельзя сказать, что у людей вообще ничего не было по хозяйским сусекам – только вот если бы не те комсоды, да и всякого рода там, которые подчистую разорили людей и обрекли их тем самым на голодную смерть. Все это тоже, как говорят, в огонь масла подлило, а точнее сказать лишним грузом повисло на шее утопленника. И все же есть основание полагать, что голодовка берет свое начало не с осени 32-го, а гораздо раньше.

• Интересно! А когда же именно не выдержал я такому обороту новой конкуренции о голоде на Кубани. – Так когда же по вашему? – поторопил я Александра Васильевича, в самом деле сгорая от охватившего меня любопытства.

Да, всякие версии агитируют на сей счет, хотя ни одной строго официальной мне до сих пор читать и слышать еще не приходилось. Все это, так сказать, из области предположения, еще не вошедших на страницу нашей истории, в ней пока что показывается ни звуку по этому поводу, будто такого голода на Кубани вообще не было. На Украине, скажем, был, на Поволжье тоже не раз такое случалось, там вроде бы и сам Бог велел, неурожаи были, а вот на Кубани – ни гу-гу о том. Ни буковкой единой о том нигде не сообщалось. И никто такого на Кубани произошло и кто тому виновник.

• Ну и ну? – напомнил я в нетерпении – Так когда же? – Вот вы сами почти история. – Весьма польщен! — не удержался я, понимая, что перебивать человека некрасиво – Только я не историк. Я по специальности литератор школьный.

Я не о том – доброжелательно заметил он, настойчиво продолжая свое. – Н а мой взгляд, голодовка берет свое начало с то самого дня, когда в станице под видом раскулачивания был под корень уничтожен самый работоспособный слой крестьянства, того самого на плечах которого все держалось. Это одна из причин – выбили землю из-под ног настоящего крестьянина, официально подвели под него классовую бомбу, вампира, кровососа простого трудового народа, на самом же деле развязав руки лоботрясам, горлопанам и завистникам на чужое добро. Именно ведь такие, с позволенья сказать, представители трудового народа, используя затем свое законное право угнетенного пролетариата воспользовались награбленным, выйдя самым активным образом во всякого рода комсоды и комбеды. Соблазнительным было то дело: попользоваться чужим, не ударив ни для общего дела революции, ни для себя лично пальцем о палец! Ведь в страшные дни голодовки в живых остались в основном семьи комсодовцев и комбедовцев и их родные. Они забирали последнее у голодавших людей из чугунков и кастрюль, Буряк, кусок кабака, макуху – все что можно было, как говорится на зуб положить. Куда они все это девали? Зерно, хлеб отбирали, чтобы послать голодающим на Украине, Повольжъе. Тут может было жесткая необходимость. А все горячее куда шло? Возле нас жила ни одна семья комсодовцев. Их дети было, в отличие от нас, сбитые, краснощекие, здоровые, не то что мы голодные, доходящие. Тут ненужно было быть особенно догадливыми, что бы знать от чего все это. Мы ведь понимали. И они, эти комсодовцы, они зверствовали, больше всех и всяких вредителей, о каких потом рассказывали и устно и письменно разные представители от власти и советской партии. От них нам житья не стало, они нас кинули аккуратными стопами в братские общие ямы. Говорят Сталин все это сделал. Я не оправдываю Сталина в том, что он натворил за время своего почти тридцатилетнего царствования. Но пятнадцать тысяч с лишним моих земляков убил голодом не он, а местные сталинцы, обезумевшие от данной им власти над другими. Пускай по команде сверху забрали бы весь хлеб из колхоза, но не трогали того что было у нас дома, в хозяйстве: Буряки, кабаки, фасоль, горох, скотину, кур и другое. Можно было худо-бедно на этом подсобном харче дотянуть до нового. Но эти самые местные сталинцы, больше всего дорожили собственной шкурой, даже ложки обнюхивали, что бы узнать ел ты сегодня или не ел. И если ел, то это уже было преступление перед народом и властью, за одно это уже забирали в каталажку где, конечно никто никогда не думал кормить – там и концы отдавали. А в доме все вверх ногами переворачивали и загребали последнее, оставляя домашним только одно право подохнуть с голоду. Довести людей до людоедства могли только самые активные и ярые сталинцы.

Этот одно. Другое то, что согнав оставшихся, в основном бедняков, в колхоз «Гигант», восстановители новой жизни совсем порушили крестьянскую жизнь, окончательно запустили землю то что и раньше абы как обрабатывали свои паи, став колхозниками — хозяйничали еще хуже – отлынивали от работы, кивали друг на друга, знали, что пуд на едока все равно дадут. Одним словом, стали иждивенцами. И те, кто в единоличник умел хозяйствовать, тоже глядя на остальных, особого старания на коллективные пашни не проявили – не свое, а лодырей кормить не хотели. В «Гиганте» было больше пяти тысяч коней и быков, да еще в начале 30-го поступила колонна тракторов из МТС. Таким тяглом черту рога можно было обломать. А что на самом деле вышло? Коней под предлогом сопатых почти всех побили, было, что от «хорошего» ухода дохли, трактора без спецов, т.е. трактористов, все больше стояли в борозде, а не пахали, а кое-как скребли сверху, где была паханная, а где вовсе не горнутая. Бурьяны кругом, урожай падал, иждивенство с чужих рук росло, крестьянин перестал быть крестьянином. До этого как было раньше? Крестьянин, прежде всего, заботился в первую очередь о том, чтобы семью обеспечить хлебом, огородной всякой продукцией к семейному столу: картошкой, соленьями всякими, фруктами – заготовкой корма хозяйству: коням, быкам, коровам, свиньям, птице и тому подобное. Вся его хозяйская жизнь заключалась в этих нескольких пунктах. Никто другой этих его забот на себя не брал. Он сам себя кормил. И вдруг всего этого его лишили, отняли все то чем он жил и кормился, согнали всех в кучу и стал он ни чем, то есть коллективным рабом. Теперь его кормили тем, что варилось в общем котле, для всех, а не для каждого в отдельности: ему хотелось домашнего борща, а ему пихали общественную затирку или галушки, с ним перестали сочетаться, он перестал быть индивидуальным, его перековали в коллективиста. Теперь он уже махнул на себя рукой и делал, что ему прикажут другие, что дадут на кормеж. Он перестает из года в год сам о себе заботиться, надеясь на дядю. Теперь он уже не делал для себя никаких запасов, он жил, как птичка божья, одним днем, исповедуя другой принцип: бог даст день, бригадир – пищу. Так в конце 33-го, как говорится, зима застала коллективного раба в летнем платье. К тому времени он был уже настолько безропотным и послушным, раздетым и беспомощным, что даже сопротивляться всякой к нему несправедливости не мог. Многие так и угасли от голода, как осенняя муха от холода – тихо и незаметно, восприняв все это как наказание божье за решения свои. Без всякого бунтарского всплеска, как должное во имя общего лучшего для тех кто будет жить после них. Их безропотную нерадивость на старательном поле в 33-ем называли новым словом – саботажем, а их почти всех саботажниками, за что станицу занесли на «черную доску» и оградили от всего мира строгим военным караулом. Впрочем, эта карательная мера была уже совершенно лишней – никто из саботажников и не подумал удариться в бега: для этого просто не было уже сил, они готовились в другое постоянное место жительства – на кладбище, где их кое-как присыпали сверху землей.

33-й только завершил то, что начала коллективизация. Дело было уже сделано когда там, наверху, спохватились и кинулись спасать оставшихся в живых, потому что надо было пахать и засевать, не допустить чтобы они жировали в бурьянах. Весной в начале марта, появились политотделы, закипела организаторская работа, были открыты дома для ослабленных голодом, для их поддержания. Сразу же нашлось и зерно, и хлеб для поддержания. Но люди продолжали умирать. Теперь уже от другого – от дизентерии, от коликов в животе. Оголодавший до последней степени организм не мог принять в себя пищу, она была для него смертельной отравой.

Помню, как рядом со мной, в доме для поддержания, куда я тоже попал, умирали люди в страшных коликах.

Весной нас отправляли в бригады на работу. Некоторые не доезжали до бригады, другие умирали в поле, их тут же и закапывали, как бездомных бродячих собак, лишь бы потом плугом наверх не выволокли. В бригады, те которые находились близко от станицы, люди приходили сами пешком, ради того, что там в обед кормили, а после работы выдавали по два фунта кукурузной муки для лепешек. Над станами, на стенах висели плакаты, учившие, как и в каком количестве употреблять пищу во избежание отравления, были специальные люди, так называемые санитары, которые перед едой предупреждали людей о том, что может быть от чрезмерного переедания, устанавливали специальные порции. Но оголодавшие за зиму люди не могли воздерживаться и ели без нормы и поносили до крови, в большинстве своем отдавали богу душу.

Труд был унизительно рабским. Людей, так называемых колхозников, выстраивали в шеренгу, выводили на поле для прополки и так их гнали из конца в конец поля. Для организации такой работы выделялся специально человек, деликатно называемый полеводом, а на самом деле, самый настоящий надсмотрщик.

Он шел следом за работавшими и подхлестывал кнутом по земле, подгоняя отставших, выравнивая таким образом общую шеренгу, чтоб она не ломала коллективного порядка. Сам он не работал. Что мог дать такой коллективный труд? Впрочем, в каждой бригаде висели на самых видных и обозримых местах лозунги: «Коллективизация упрочила завоевания Октябрьской революции, вывела деревни на новый, социалистический путь, еще более укрепил союз рабочего класса и крестьянства» (И.Сталин)

34-й год был годом продолжившихся последствий голода. Станица почти совсем обезлюдела — где ни где увидишь живого человека на улице. В основном кругом – бурьяны выше человеческого роста, да заброшенные хаты с пустыми глазницами проваленных окон. Страшно было ходить по улицам. Если бы не плановые переселенцы красноармейских семей, а потом завербованные из Курской, Воронежской областей, вряд ли станица пришла бы в себя, так бы и вымерли до последнего человека, похороненная в бурьянах. От нее впоследствии одни только бугры от сломанных и обрушившихся хат и остались. Только с 36-37 го начала оживать станица.

Но и до сих пор еще видны те могилы, где когда-то жили люди.

Печальные воспоминания навевают те порушенные в 30-е годы, особенно в голодовку, усадьбы. И никто за то не ответил, ни по закону, ни по совести человеческой. Вроде бы ничего это и не было, вроде бы все так и надо было. Даже местные, станичники и то почти уже забыли о том. Да оно и не удивительно, те люди уходят из жизни, потомки не очень то уже и помнят, а совсем молодые же и подавно ничего о том не знают. Для них это – выдуманная история. Даже напоминать о том как-то неудобно омрачать их светлое настоящее и будущее. Да до недавнего времени – и опасно, даже было о том напоминать – подрывать идеалы нашего социалистического строя.

• А сейчас не боитесь подрывать наш строй? – спрашивал я, сам не зная зачем.

Александр Васильевич ответил не сразу, как бы озирая меня пристально снисходительным взглядом: а сам, дескать, ты давно стал таким смелым.

Да, в этом он был по своему прав, хотя упрекать меня в какой либо трусости у него не было на то основания. Я был в то время слишком молод, чтобы взвешивать на весах меру риска или осторожности в свою пользу. Я просто не думал ни о какой опасности со стороны родной власти. Хотя мне однажды и дали понять о том, что есть запретные зоны, в которые нельзя совать свой нос кому зря. Об этой страшной странице истории станицы, ставшей мне второй родиной, я узнал едва стал себя помнить – 1936 году, тогда летом, в июле месяце, со станицы Старощербиновской ехал как сказать один писатель. Ехал на скрипучей горючевозке, впряженной парой круторогих быков, вернее не ехал, а медленно плелся в море золотоглазых подсолнечников, преданно устремивших свой взор на знойное полуденное июльское солнце. Это была незабываемая картина вечного нерукотворного безымянного художника, картина почти сказочная. Но как всему на свете так и этой дороге конец был. Она кончалась при въезде в станицу. И тут представала совершенно другая картина, отнюдь не сказочно радостная, а угнетающая и мрачная: бурьяны выше человека, заросшая спорышом уличная колея, а по бокам безглазые, с провалами окон, хаты, потерянные и заброшенные навсегда. Казалось будто мор прошелся тут, не оставив кошек и собак. Было жутко тихо и мертво кругом.

• Что же у вас тут произошло? – обескуражено сказала мать тихим голосом, невольно прижав меня к себе. – Господи, боже мой, куда мы приехали? – Голод был – коротко объяснил возница и стегнул кнутом по спинам быков. – Почти всех подобрал.

Мать больше ничего не сказала до самой бригады, где нам суждено было на первых порах и жить и работать. Мне же эта картина голодного опустошения врезалась в душу и память на всю жизнь. Мучил с тех пор один вопрос, не из простого любопытства, а из глубокого желания знать: почему такое могло случиться. Этот вопрос потом, уже став взрослым, я не один раз адресовал во многие архивы и солидные учреждения, перерыв массу исторических документов, побывал не в одном музее, но нигде не нашел ответа: так почему же? Что было тому причиной? Кто был в том виновен? Все шло как в песок безвозвратно и безвозмездно. В октябре 1953 года молчание отозвалось вызовом в Краснодарское МГБ. Там пропустили через семь кабинетов в тише глубокой ночи, ниже подполковников начальников кабинетов не было. В последнем, седьмом, те же вопросы, что и в предыдущих шести, только на разные манеры задавал полковник. Суть всех вопросов сводилась в том: кто батюшка был, бабушка, дедушка, дядя, родственники, есть ли кто за границей, был ли на оккупированной территории, есть ли кто из родственников судимый, репрессирован ли кто, в годы коллективизации раскулачен, уличен ли кто из родственников в саботаже и тому подобное. Подписывали пропуск на выход из этой тайной ночной преисподней, примерно во втором часу ночи, начальник строго спросил: — Зачем вам знать про этот голод 33-го? – Чтобы знать правду, — ответил я правду. – Не всякую правду нужно знать, — заметил он. – Направьте лучше свое любопытство по другому пути, в нашей истории немало светлых страниц. Ступайте пока! И запомните так надо было!

Так надо было. Ступайте пока – намек пока прозрачный. Но как говорят, слава богу, что все обошлось – в марте «скончался» вождь всех народов, жизнь вроде бы круто повернула, от этого «так надо было» повеяло теплом, оттепелью. Но конкретного ответа все равно не дано было. О нем можно говорить, спрашивать, но опять же безответно. Только теперь не угрожали намеком на могущее последованое неприятности, не советовали заняться только светлыми историческими данными нашей родной истории. Просто слегка скривившись говорили «зачем ворошить грязное белье?» «Что это кому даст? Прошлого уже не вернуть. Лишь бы сыпать соль на старые раны – неэтично и неприлично: все мы умны задним числом. Что теперь с покойников возьмешь?»

Может и в самом деле так? Что прошло – уже не вернуть, пускай все так и останется, как говорится «чего об этом в пустой след говорить».

• Нет не боюсь, — прерывает мои размышления Александр Владимирович, — Хуже смерти ничего не бывает, а я ее, считай, однажды пережил наперекор всему. Я только одного опасаюсь, как бы все это не вернулось вновь – не дай бог!
• А что у вас есть на сегодня такое опасение?

— Откровенно признаться, кажется иногда, что немало таких что ждут момента, чтобы провалить всю эту перестройку и начать наводить порядок твердой рукой, не ведая ни какой жалости, — ответил он – Не только там, на верху, но пуще всего здесь, на местах. Как вы думаете, выдержит перестройка, не сломится по среди пути? – спрашивал он с надеждой.

• Вряд ли – отвечал я – Сверху такого уже быть не может: народ не позволит.
• А снизу?
• И снизу тоже. Все-таки не зря говорят, что рыба с головы начинает гнить.
• Рыба, может, а люди…
• А людям надо напоминать о том, что уже было и, значит, не должно больше быть, рассказывать, чтоб другим неповадно было, обнародовать их злые деяния, пускай все о том знают.
• Пожалуй, вы правы. Только, что из того – кто теперь ха это ответ понесет? Их нет уже в живых.
• Так эта правда нужна не мертвым, как сказал поэт, а живым.

Неужели вы считаете, что тем 15 с лишним тысяч уморенным голодом эта правда не нужна? Просто закопали и на этом точку поставили?

— Нет, я так не считаю. Я согласен с вами, хоть и поздно, но правду о них сказать надо. Не приятная это правда, но она была, ее нужно откопать, чтоб предать во всеобщую людскую гласность, лишь бы она никогда не повторилась эта проклятая правда. Лишь бы никогда не повторилась… Значит о ней должны знать все: и те, кто все это пережил, и те кто этого не видел. Пускай знают, нельзя это замалчивать… Я готов об этом свидетельствовать перед всем миром.

Вставка:

-Как-то уже зимой приходят комсодовцы: «Запрягай сани, поедем укрывателей шерстить!» Я запряг, поехали. Ехать было трудно, дорога непробита, снег в колено, а кони едва ноги переставляли от бескормия. Укрывателем оказался Шульга, не раскулаченный, но хороший хозяин. Комсодовцы ворвались в хату, стали искать по всем куткам. Сначала в комнатах, развалили печь, сорвали пол, потом двинулись в конюшню, перерыли все там, нашли с пол мешка картошки и пшеничной крупы, положили все это на сани, а сами продолжали поиски. Пока они там возились, я проковырял в мешке дырочку пальцем и жменя за жменей сыпал крупу себе в ширинку, не в карманы, боясь чтобы комсодовцы не вывернули мне карманы и не обнаружили моего преступления – за такое можно было жестко поплатиться. Фунтов четыре-пять успел насыпать в ширинку, пока комсодовцы грабили укрывателя. Потом они посадили его в сани и повезли в каталажку. Награбленное забрали себе, тут же поделив. Меня обшаривать не стали и отпустили с богом. Вернулся я домой, вытряхнул свою добычу, думая, что не только крупу, но и меня вместе с крупой съедят в сыром виде! Не дай бог такое пережить!

Заключение

«Голодомор»- страшная страница нашей истории, которая долго скрывалась и замалчивалась. Причины голода лежат в методах коллективизации, в политике заготовок, в «расказачивании », раскулачивании казаков на юге России. В станице Новощербиновской причинами голодомора явились:

1. Низкий урожай зерна в 1932 году.

2. Часть урожая погибло в поле от грызунов.

3. Почти все зерно было вывезено на элеватор.

4. Конфискация остатков зерна и всего съестного у казаков.

В станице во время голодомора умирали целые семьи, людей хоронили в общих могилах, существовало людоедство. Голод унес массу человеческих жизней. Прямых данных о количестве погибших еще до сих пор нет. Но без восстановления справедливости о тех годах, без уважения к памяти предков нам не возродить, не создать нравственное , гуманное общество. И память об этих днях должна жить долго, чтобы, не дай бог, кому- то не вздумалось снова силой, через трупы возводить светлое будущее человечества. Я считаю . что моя работа только приоткрыла страшную страницу нашей станицы. Надо продолжить работу по поиску свидетельств этой трагедии , что бы станичники знали о голодоморе и не допустили его повторения. Черный крест на постаменте , установленный в центре станицы Новощербиновской, будет еще долго служить местом поминовения и предупреждения потомкам.

Список литературы

1. Андреева.О., Сопротивление несвободе, из истории ст. Старощербиновской, Педагогический вестник Кубани, № 3, 2007.

2. Щетнев В.Е, История Кубани, 20 век, учебник для учащихся 11 классов, Краснодар, 2004.

3. Альманах «О прошлом и настоящем», ст. Новощербиновская, 2007.

4. Игнатенко В.П., записи воспоминаний жителей ст. Новощербиновской о голодоморе.

5. Воспоминания местных жителей о голодоморе (Кравченко З.В., Сидельник Л.А.)